Научная монография посвящена жизни христианских архетипов Креста, Троицы, Воскресения, Преображения и др. и символов Света, Тьмы, Дороги, Круга, Треугольника, Птицы и др. в русской духовной поэзии конца ХХ - начала ХХ1 века. Эти феномены впервые стали предметом размышлений в средневековой богословской литературе (Тертуллиан, Филон Александрийский, Василий Великий, Григорий Богослов, Бонавентура, Ансельм Кентерберийский и др.), и, как показало наше исследование, сохранились до сих пор. На примере произведений Томаса Стерна Элиота, Ольги Седаковой, Елены Шварц, Олеси Николаевой, Вениамина Блаженного и многих других найдены некоторые константные, а также новые черты этих архетипов. Издание адресовано слушателям магистратуры Кубанского гос. университета, а также всем, интересующимся вопросами религии и литературы.

В статье освещается связь поэмы «Камень» («The Rock») со средневековой литературой, исследуются новаторские черты поэзии Т. С. Элиота.

В данной статье знаменитый английский писатель модернист Томас Стерн Элиот рассматривается как представитель духовной поэзии ХХ века. В позднем творчестве Элиота, к которому относится и поэма «Четыре квартета» (1934-1942 гг.), центральным образом является образ Креста. Крест в художественном мире Элиота – космический символ (его истоки восходят к средневековой традиции), и в то же время персонифицированный и глубоко индивидуальный: «раненый хирург», который лечит людей.

В монографии на основании анализа принципов формирования социума под влиянием мифопоэтического восприятия жизни описывается взаимодействие танца и окружающего мира в терминах гуманитарных наук от лингвистики до философии с привлечением естественно-математических знаний от теории языков до теории симметрии. Для широкого круга специалистов в области театроведения.

В статье рассматривается специфика автобиографического пространства прозаических произведений А. Аствацатурова, Р. Сенчина, С. Шаргунова и делаются выводы о состоянии влиятельной литературной стратегии, получившей название «новый реализм».

Статья напечатана в газете "Литературная Россия", №40 от 5 октября 2012 года. Ссылка на источник: http://www.litrossia.ru/2012/40/07446.html

В современных русских романах лёд – самое востребованное вещество: холодный, свободный от любви герой, снижая градус эмоций, решает проблемы, которые поставляет ему эгоцентризм. Такова ситуация в прозе Иличевского и Елизарова, Липскерова и Лимонова, Сорокина и Пелевина, Пепперштейна и Сенчина. Невротическое отрицание нравственного света, повседневного добра и сердечного участия в делах мира многих отвращает от литературы нашего века.

У со­вре­мен­но­го фи­ло­со­фа Ва­ди­ма Руд­не­ва есть ра­бо­та «Ме­та­фи­зи­ка фут­бо­ла». В ней со­об­ща­ет­ся, что му­жи­ки, на­пря­жён­но на­блю­да­ю­щие за мат­чем, на са­мом де­ле за­ня­ты про­смо­т­ром пор­но­филь­ма. Ког­да мяч ока­зы­ва­ет­ся в во­ро­тах со­пер­ни­ка, это мо­жет оз­на­чать лишь од­но: по­сле удач­ной ком­би­на­ции при­шло вре­мя куль­ми­на­ции по­ло­во­го ак­та, за­би­тый гол – знак ор­газ­ма, ра­ди ко­то­ро­го за­пол­ня­ют­ся ста­ди­о­ны и шу­мят бо­лель­щи­ки пе­ред те­ле­ви­зо­ром. А ещё Ва­дим Руд­нев счи­та­ет, что ре­а­лиз­ма не су­ще­ст­ву­ет, и нель­зя на­зы­вать этим иде­о­ло­ги­че­с­ким сло­вом ли­те­ра­ту­ру XIX сто­ле­тия. Ме­ня, с дет­ст­ва ув­ле­чён­но­го иг­ро­вы­ми ви­да­ми спор­та, осо­бен­но обес­по­ко­и­ла руд­нев­ская ме­та­фи­зи­ка фут­бо­ла. То ли смо­т­рю, о том ли ду­маю? Ре­шил, что всё-та­ки со­зер­цаю спор­тив­ный по­еди­нок, не под­сма­т­ри­вая при этом за со­во­куп­ля­ю­щи­ми­ся те­ла­ми. Но тре­во­га ос­та­лась. Со­вре­мен­ная сло­вес­ность мно­гое де­ла­ет для то­го, что­бы под­дер­жать в чи­та­те­ле ощу­ще­ние на­ра­с­та­ю­щей тре­во­ги, не­уве­рен­но­с­ти в ми­ре. Гам­лет, по­до­зре­ва­ю­щий, что оби­та­е­мая все­лен­ная – это Клав­дий, убив­ший бра­та, жи­вёт сре­ди нас.

Современный литературный процесс отличает децентрация. В нём легко увидеть маргинальность, эпизодичность и необязательность. Нет консолидирующей фигуры, вокруг которой мог быть образован диалог. Такой фигурой не является ни Гарсиа Маркес, ни недавно ушедшие Сэлинджер или Павич. Такая же ситуация — и в русской литературе. Высок авторитет, допустим, Распутина или Белова, но они имеют лишь косвенное отношение к современной литературной ситуации. Публицистика интересует их больше, чем поэтика. Нарастает ощущение факультативности каждого художественного текста. Трудно не прочитать, например, Коэльо, книги о Поттере или романы Дэна Брауна, потому что все их читают и все о них говорят, но это не совсем литература. Нет литературных направлений и школ, способных бороться за созданную ими эстетику. Тому, кто помнит о литературных спорах "серебряного века", о теургических контекстах поэзии и прозы, сейчас может стать скучно.

Часто слышны слова о том, что словесность наших дней — сплошной постмодернизм: за текстами Пелевина и Сорокина, Шарова и Липскерова совсем не видно произведений, посвящённых современному человеку, который старается справиться с проблемами нового века. Не думаю, что идея тотального наступления постмодернизма в современной литературе верна...

Редко появляются в современной литературе герои, способные не только отразить средний уровень времени, но и подняться над ним, стать символом преодоления предсказуемого потребительства, которое есть в каждой эпохе. Главный герой романа Захара Прилепина «Санькя» — в ряду немногих борцов с несвятым смирением. Ценность Саши Тишина — не в экстремизме или идеологизме, а в простом сознании, уверенно отрицающем мир наживы, лживой риторики и едва заметного предательства. Роман Прилепина — вызов, потому что предлагает целостный путь отрицания и утверждения, форму реакции на современный мир, образ и стиль действия. Стоит внимательно отнестись к художественным текстам, когда они посвящены способам выживания на русской земле, поискам ответа на вопрос: как сосуществовать нашему человеку с системой, которая не отличается тягой к нормальности и справедливости, навязывает «правила игры», не всегда совместимые с представлениями о смысле.

Когда в издательстве «Эксмо» был подготовлен к печати роман Юрия Мамлеева «После конца», на экраны страны вышел фильм Ларса фон Триера «Меланхолия». В наши дни апокалипсисы часто идут параллельно, расталкивая друг друга у порога вечности, которая снова проигрывает длящемуся времени. В современной культуре эсхатология — модная тема, форма новой сентиментальности, заставляющая вздыхать об исчезающем мироздании. Она же — эффектный кадр, в котором до жути любопытно представить себя. Что ж делать, многим приятно пить и танцевать на фоне последнего для нас астероида. Ведь мало кто верит, что он прилетит. Религиозные страхи и предчувствия мы привыкли топить в искусстве, поэтому у нас много разных апокалипсисов. Оценивая очередную катастрофу, надо воспринять ее как симптом. Стоит поразмышлять о диагнозе и, возможно, увидеть путь.

За последние десятилетия, отделившие страну от советского коммунизма, многие привыкли к тому, что православное христианство — истинная судьба России, ее сокровенная философия, способная в исчерпывающих образах объяснить особенности русской идентичности. 500-летняя идея о мессианском пути народа, знающего, что «Москва — III Рим, и четвертому Риму уже не бывать», прочно связывает национальный исторический сюжет с сюжетом Апокалипсиса: тяжесть прошлого, немыслимые искушения и испытания, отразившиеся в революциях и войнах, оцениваются не как прихоть судьбы, не как следствие тех или иных ложных движений русской души, они — знаки неизбежных страданий, потому что высокая эсхатологическая миссия не обходится без жесточайших катастроф. Но есть и другой подход к проблеме «Россия и Апокалипсис»: считая себя стражем Божьего мира, его самым верным и посвященным защитником, русский народ не заметил, как оказался близок к той силе, с которой вроде бы всегда боролся. Антихрист — наш внутренний сюжет, он — не только в коммунизме с его антиправославным пафосом, но в вечном русском тоталитаризме, позволяющем соединить в монолитный образ верующих, молящихся в храмах, и большевиков, эти храмы уничтожающих. Это западный взгляд на Россию: Антихрист — отсутствие демократии, огромное национальное, не желающее идти евро-американским путем. И как выяснится ниже, соединение России с образами эсхатологического зла отличает не только демократическую мифологию, согласно которой любые формы цивилизованного атеизма надежнее византийского фундаментализма, сохранившего для русских мессианскую идею трудного, катастрофического взаимодействия с Западом.

Не просто отстаивать высокий статус современной художественной литературы. Но делать это необходимо. Если сегодня не будут читать Захара Прилепина, Романа Сенчина и Александра Иличевского, завтра сложно будет вернуться к Достоевскому, Толстому и Шолохову. Литературе требуется своё «сегодня», чтобы её уже состоявшаяся вечность, представленная книгами гениев, оставалась по-настоящему актуальной.

«Парфюмер. История одного убийцы» строится на вымышленном и невероятном сюжете, повествует о совершенно нереальном герое, его действие развивается в достаточно условной Франции во многом условного произведения демонична и метафизична, что лишь оттеняется рациональной манерой письма.

Хорошо известно, что роман Леонида Леонова «Пирамида» любят не все литературоведы и критики. А.М. Любомудров, М.М. Дунаев, А.Варламов считают его антихристианским произведением, духовным падением писателя, который около полувека посвятил созданию эпоса, в котором Бог и сатана близки к примирению, а человек – к уничтожению. Многие филологи-христиане, не собираясь писать о «Пирамиде», в частных беседах сообщают о своём настороженном отношении к леоновскому тексту. И дело не в объёме, хотя многих пугает и он, а в тёмной атмосфере, в стремлении каждого героя, будь то священник Матвей или кинорежиссёр Сорокин, сообщить о практически решённой гибели мира.

Одна из самых простых и закономерных задач словесности – сохранение памяти о собственной жизни: о родителях, жёнах, друзьях детства, о личных трагедиях и комедиях. Сильнейший стимул в развитии писательского мастерства – спасение от беспамятства родных сюжетов, воскреше­ние себя силою словесного искусства. Превратить своё прошлое и настоящее в устойчивую историю – знак того житейского, автобиографического реализма, который в последние годы крепнет в нашей литературе и становится едва ли не главной альтернативой разнообразным фантастиче­ским фабулам, в которых душа автора спрятана так глубоко, что мысль о соотнесении с реальностью повседневного существования и вовсе не возникает. В данном контексте новые книги Андрея Аствацатурова («Скунскамера») и Сергея Шаргунова («Книга без фотографий»), только что переизданные произведения Романа Сенчина («Минус», «Нубук», «Вперёд и вверх на севших батарейках»). Авторы фотографируют себя и пер­сональное прошлое, присутствуют в текстах с подлинными именами и фамилиями, рассказывают о том, как учились, влюблялись, трудились и – обязательно – впадали в пессимистические настроения.

Кризис среднего возраста давно стал заметной литературной темой. Мишель Уэльбек, Фредерик Бегбедер, Милан Кундера свои художествен­ные миры создали в пространстве этого распространённого недуга. Отечественные писатели не хотят отставать. Максим Покровский, герой рома­на Иличевского «Математик», попав в зависимость от алкоголизма и стремительно расширяющейся пустоты, стал мыслить о воскрешении мёрт­вых, решил забраться на высокую гору, вспомнил, что у него есть мать. Помогло. Максим получил шанс и сумел использовать его.

Стихи Всеволода Емелина вряд ли понравятся читателю, поймавшему лирическую волну. Он — не трубадур, собирающийся вновь искать самые необходимые слова для выражения любви-страдания к даме, которую не суждено увидеть. Емелин — вагант, агрессивно смотрящий на мир, чуждый доброй сентиментальности и возвышенным сюжетам. Он напоминает рано стареющих шалопаев средневековья, прекрасно разбирающихся в литературе и богословии, но из-за проблем с характером неспособных окончить университет, стать обеспеченными мудрецами.