Каталог статей
О рецепции античных мифолексем в русской поэзии ХХ века
В поэтических произведениях, не основанных полностью на мифологической тематике и сюжетике, единицы языкового мифокода обычно играют роль вспомогательного изобразительного средства. Входя в несвойственный для себя контекст, они призваны ему подчиниться и более гибко варьировать свои значения и формы. Русская поэзия XX века позволяет наметить некоторые характерные способы и приемы ситуативного использования мифологического языка античности.
Один из таких приемов - создание неологизмов на античной основе. Кодовые мифолексемы осознанно подвергаются воздействию русских речевых моделей (словообразовательных, грамматических, фонетических) с целью более тонкой смысловой нюансировки. Так, во фразе «В тебе была эоль!» И. Северянин синтезирует це¬лый комплекс понятий: «легкость», «воздушность», «порывистость», «схожесть с ветром», избегая при этом буквального соответствия «ветреность», что по-русски было бы воспринято как снижающая характеристика. Читатель, знакомый с историей и культурой Древней Греции, отметит в «эоли» и еще одно значение – «певу¬честь» (не только возможная певучесть ветра, но и связь с Эолией - областью, известной богатыми песенными традициями).
Охотно экспериментировал с античными мифолексемами М. Кузмин хотя его опыты отличались чрезмерным эстетством и нарочитой барокковой усложненностью: «И нежной, розой зорь аврорится икона»; «Занереидел («замерцал», «заискрился» - С.Ч.) ирис Неми» («Озеро Неми»). А. Вознесенский, напротив, нередко иронически снижает мифологические понятия, трансформируя их звучание в духе просто народной русской речи: «... гармонизируется Хавос». Удачный пример каламбурной неологизации (и актуализации!) устойчивого мифологического выражения дает Ю.Кузнецов: «... телеящик Пандоры».
Со времен символизма, с его интересом к межвидовым связям, популярной формой использования мифолексем является их вербаль¬ный перевод в сферу визуально-пластических образов. В России XX века это особо удавалось Борису Пастернаку, чье сопоставле¬ние дыма с Лаокооном стало знаменитым:
Точно Лаокоон, Будет дым на трескучем морозе Оголясь, как атлет, обнимать и валить облака.
(«Девятьсот пятый год»).
Пространственная мифометафорика характерна и для других произ¬ведений Б.Пастернака:
Но, весь взгромоздясь Пелионом на Оссу Под лад броненосцам Качался и несся Обрывистый город в шпалерах маслин.
(«Лейтенант Шмидт»);
…Это ведь значит - объять небосвод, Руки сплести вкруг Геракла громадного.
(«Сложа весла»).
Во всех этих примерах античные мифолексемы придают образному ряду масштабность, наглядность, материальную весомость.
Важнейшим способом художественного использования мифокода продолжает оставаться образная разработка его семантического богатства. Поэтов привлекает металогический потенциал кодовых понятий, содержащих в себе не только основные, доминантные значения, но и большое количество сопутствующих смысловых деталей («семантическое поле»). Многие мифолексемы предстают как своеобразный свиток сюжета, по мере разворачивания которого открываются новые перспективы.
Практика поэтического освоения этого материала бывает раз¬ной, Некоторые авторы тяготеют к наглядному воплощению главных, безусловно «знаковых» значений кодовых единиц. Так поступает М.Цветаева, зримо воспроизводя металогию Аргуса («тысячеглазый», «неусыпный») и Морфея («сновидения»):
Город: Аргусово око, …
Тысячью бессонных окон Вызвездившая земля.
(Вариант стихотворения «Как бы дым...»);
Зорко – как следователь по камере
Сердца - расхаживает Морфей.
(«Сон»).
Подобным приемом пользуется и А.Вознесенский:
До дна промерзшая Лета. Консервированная история.
(«Лед»);
Вы видели в Пегасе Троянского коня
(«Мастера»).
А.Тарковский не ограничивается фиксацией основных кодовых значений. Он строит вокруг мифолексемы усложненный, развернутый, основанный на неожиданных ассоциациях образный ряд, словно при¬открывая при этом сюжетный свиток легенды:
А дождь бежал по глиняному склону, Гонимый стрелами, ветвисторогий, Уже во всем подобный Актеону,
У ног моих он пал на полдороге. («Дождь»).
По-своему использует мифологический материал К.Бродский. Он не интересуется «общими местами» античного мифокода, но активно разрабатывает его глубинные пласты, извлекая из них то малоизвестные детали, то материал для изощренных сравнений и виртуозной словесной игры. Не столько основные значения мифолексем, сколько их семантические поля привлекали поэта.
В стихотворении «На смерть друга» И.Бродский, обращается к ушедшему из жизни товарищу со следующей фразой: «Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон». Полный смысл этой строки может открыться читателю, знающему не только символику и род занятий Харона, но и то, что он перевозил мертвых исключительно за плату, вследствие чего древние греки клали покойникам под язык монету. Подразумевается и то, что не заплативший ни в коем случае не будет перевезен в мир иной. Таким образом, поэт хочет сказать, что его друг умер в крайней бедности, да и после смерти вряд ли обретет успокоение.
В одной из «Римских элегий» Бродского содержится следующее сравнение:
И Колизей - точно череп Аргуса,
в чьих глазницах
облака проплывают, как память
о бывшем стаде.
Если М.Цветаева ограничилась основными кодовыми значениями имени Аргуса, то в данном случае вновь совершается экскурс вглубь мифа, сжато эксплицируются его конкретные, даже мелкие детали. В под¬тексте строфы имеется в виду то, что Аргус был убит, что его череп усеян множеством глазниц (мрачная травестия основного зна¬чения мифолексемы!), что главная задача живого Аргуса заключа¬лась в наблюдении за нимфой Ио, превращенной в белую корову, что с целью дополнительной маскировки Ио была помещена в стадо таких же белых коров и, наконец, что облака, проплывающие в проемах Колизея (глазницах Аргуса), по цвету и форме ассоции¬руются с белыми коровами. Следует воздать должное поэту: столь высокой степени и единства информативно-образной кон¬центрации в XX столетии удавалось достичь немногим. Техника художественной мифорецепции в произведениях Бродского богата, разнообразна и просто обязана стать темой специальных исследо¬ваний. Добавим небольшой отрывок, в котором вроде бы непритя¬зательная «ботаническая» зарисовка посредством фонетического созвучия изящно переходит в сферу мифа и неожиданно обретает древний и всевременной эротический смысл:
... болтает, точно на грани бреда, примятая лебедою Леда нежной мяты. Лужайки лета...
«Эклога 5-я (летняя)».
Нельзя не отметить еще одну тенденцию в художественном восприятии античных мифолексем, проявившуюся совсем недавно. Речь идет о «постмодерне», столь увлекшем многих молодых рус¬ских поэтов.
Для литературы, основанной на сознательной вторичности, цитатности, игре, мифология является благодатным материалом. И действительно, частота поэтических мифоиспользований, по нашим наблюдениям, в последнее время заметно возросла. О ка¬честве, однако, говорить пока трудно. Нарочито используя язы¬ковой мифокод в наиболее застывших, «штампованных», эмблемати¬ческих проявлениях и значениях, постмодернисты кроме ироничес-кой интонации и эффекта, пастиша ничего принципиально нового в его развитие пока не внесли:
Когда начинают петь весны нежные трубы, легко разглаживается хмурое чело неба, Зефир округляет пухлые детские губы, все выше звенит ось колесницы Феба ...
(Дм.Полищук).
Впрочем, постмодернистский опыт и полезен: пародирование мифо-логических банальностей способствует избавлению от них.
В целом же опыт русской поэзии XX века показывает, что понятийно-лексический потенциал античной мифологии остается достаточно заметным фактором художественной выразительности. Языковой мифокод предстает системой, сочетающей в себе не только статические, но и динамические характеристики, способной к дальнейшему творческому обогащению. Разнообразие поэтической техники и авторских интерпретаций - залог успешного использо¬вания этого золотого запаса мировой культуры.
|
| Категория: Чумаков С. Н. | Добавил: Hamlet (04.06.2011)
|
| Просмотров: 754
| Рейтинг: 3.0/2 |
|
| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|