Каталог статей
Феномен “homo socialis” в идеологии Раннего английского Просвещения и на страницах романа Д.Дефо «Робинзон Крузо»
Принято считать, что идеология западноевропейского Просвещения как система определённых идей заявила о себе не только в научных трудах, разного рода публицистике, но и, скорее всего, в не меньшей мере в художественной литературе той эпохи. По этому поводу один из соавторов вышедшей из печати в самом начале текущего десятилетия «Зарубежной литературы второго тысячелетия» высказал следующую, на наш взгляд, весьма примечательную мысль в связи с постановкой проблемы своеобразия литературы 18 века в целом: «… вопрос о соотношении в ней идейной и эстетической новизны невозможно решить, не уточнив предварительно содержания центрального культурно – идеологического понятия эпохи – понятие Просвещения, не выяснив специфики связи между миром идей и творческой практикой писателей. На этот вопрос, по крайней мере в учебной литературе, пока не находится адекватного ответа». [4,76]
Несколько позднее – четыре года спустя – упомянутой специфике связи уделил заметное внимание Р.Ф.Юсуфов в своей «Истории литературы в культурфилософском освещении», а точнее в её шестой главе «Научно – философские идеи Просвещения и развитие литературы». Согласно авторской концепции, мысль естественнонаучная, гуманитарная мысль и мысль художественная, в целом направленные на решение главной проблемы – проблемы общественно – культурного прогресса, развивались в этом отношении, так сказать, заодно, то есть взаимовлияя друг на друга, взаимообогащая, взаимодополняя друг друга.
Таким образом, «Просвещение ознаменовало новый этап в духовном развитии человечества, период интенсивного влияния естествознания на гуманитарную мысль и обратного воздействия гуманитарной мысли на естествознание»... В это же время «…художественная литература осознала себя… средством самоидентификации личности, нации и этноса, наконец, способом художественного анализа реальности. Словом, выступила в роли генератора и распространителя общественно – политических, философских и этических идей». [9, 118-119]
Отдавая должное уже сделанному в отечественном литературоведении по интересующей нас проблеме, Р.Ф.Юсуфов замечает: «Историки литературы (А.А.Елистратова, С.В.Тураев) справедливо отметили философичность литературы эпохи Просвещения, художественные достоинства философской прозы Вольтера, Монтескье, Дидро и Руссо. И всё же вопрос стоит шире – о создании Просвещением новой научно – философской концепции социального Бытия человека и способности литературы обобщать философские идеи эпохи, опережая естественно-научное мировоззрение». [9, 123]
Нам представляется весьма любопытным в соответствии с изложенным нами общим подходом к пониманию сути Просвещения сегодня обратиться к роману Дефо с тем, чтобы проследить, каким же именно образом «практически» осуществлялось создателем Робинзона эстетическое освоение некоторых актуальнейших для его времени идей на конкретном примере постановки и решения им, в частности, проблемы зарождения и развития в индивиде человека общественного – homo socialis – как очень определённой – в духе эпохи – модели социального бытия человека.
Мотив внутреннего единства индивидуального и социального на страницах романа Дефо, по нашему глубокому убеждению, составляет основополагающий идейный лейтмотив произведения [8, 94], а содержание и особенности художественной его разработки имеют немало общего с тем, что принято называть идеологией века Просвещения, хотя в данном случае предпочтительнее было бы сказать – идеологией Раннего английского Просвещения, поскольку подобная мысль программно прозвучала уже в 1690 году, в год публикации «Опыта о человеческом разумении» Д.Локка, с которого традиционно ведётся хронология не только английского, но и западноевропейского Просвещения в целом.
Одной из ведущих идей книги Локка была идея о том, что только в благоразумном и благочестивом сознании достигается гармония между личными и общественными интересами, а, следовательно, как подсказывает элементарная логика, между конкретной жизнедеятельностью отдельного индивидуума и жизненной практикой коллектива. В свою очередь, решающим условием становления такого сознания является постижение человеком основных законов природы, а заодно имеющих с ними так много общего соответствующих нравственных законов. С последними человек и должен сверять, согласовывать свою жизнедеятельность. Определяющую роль в самом процессе познания играет разум, призванный помочь индивиду открыть для себя упомянутые законы, а далее сознательно и неуклонно следовать им в своей жизненной практике.
Суть эволюции главного героя романа Дефо преимущественно сводится к обретению им той нравственной зрелости, когда его сознание становится и достаточно благоразумным, и подлинно благочестивым, а его поступки отличаются в высшей степени гуманностью и со всей очевидностью направлены на достижение как собственного, так и более общего блага. Главным образом благодаря авторскому выбору именно такого героя в качестве центрального персонажа, «Робинзон Крузо» оказался не только приключенческим романом, но и положил начало жанру просветительского «романа воспитания». [5, 50]
Но прежде чем продолжить разговор о герое Дефо и его книге на предмет соотношения индивидуального и социального в человеке, несколько задержимся на сопоставлении двух, весьма идеологически созвучных, эпох – Возрождения и Просвещения. Кстати, относительно их созвучия Р.Ф. Юсуфов выразился более чем определённо: «Просвещение является и продолжением, и завершением Ренессанса». [9, 119]
Не оспаривая приведённое положение, заметим лишь следующее. Общеизвестно, что гуманисты эпохи Возрождения необычайно высоко вознесли человека, подчеркивая богоизбранничество последнего, предопределённое «божественностью» его родовой природы. Своеобразным было и понимание ими самой природы. «Её назначение – служить человеку, человек же – и её составляющее, и её хранитель. Сам он предназначен служить не Господу, а самому себе, и этим он и проявляет любовь к «творцу».
В результате был достигнут совершенно неизвестный ранее уровень самосознания человека как личности, веры в собственные силы, имевший своим результатом индивидуализацию этики». [1, 232] Так что «одной из главных тенденций гуманизма Возрождения явилось освобождение человека от всяческих оков, в том числе и нравственных догм» [7, 138], а «одна из особенностей ренессансного осмысления феномена человека заключалась в сочетании черт строгого рационализма в идеале и волюнтаризма в повседневном обиходе…
Сплошь и рядом неумеренный субъективизм перерастал в социально - разрушительный эгоцентризм». [1, 239]
Если ограничиться английской литературной традицией, то, с нашей точки зрения, в качестве наиболее характерных и даже по-своему весьма показательных в этом отношении следует назвать героев Марло и Шекспира. Таких, к примеру, как доктор Фауст и поручик Яго. На первый взгляд, по сравнению с фаустовскими замыслы шекспировского персонажа не столь обширны и как будто вовсе не титанические, так что едва ли он может сказать о себе: «Всё, что ни есть меж полюсами в мире, покорствовать мне будет». Однако в художественном пространстве «Отелло» «социально-разрушительная» деятельность Яго влечёт за собой столь впечатляюще сокрушительные, непоправимо трагические последствия, что обретает масштабы поистине деяний «демона зла». Именно так назовёт его прозревший мавр незадолго перед тем, как пронзить себя мечом.
Другими словами, великие гуманисты Позднего Возрождения, в частности, английские, глубоко осознают пагубность крайней степени раскрепощения «эго» индивида, «служения не Господу, а самому себе», когда наряду со всемогущим творчески – созидательным началом в нём освобождается не менее могучая всеразрушительная энергия индивидуалистического произвола. Пожалуй, самой яркой иллюстрацией подобного положения может послужить трагическая судьба как самого короля Лира из одноимённой трагедии Шекспира, так и большинства основных её персонажей.
Скорее всего, именно это обстоятельство – чрезмерное «доверие к себе», а не затмения, «солнечное и лунное», на которые сетует граф Глостер, вызывает соответствующие катастрофические последствия: «Любовь остывает, слабеет дружба, везде братоубийственная рознь. В городах мятежи, в деревнях раздоры, во дворцах измены, и рушится семейная связь между родителями и детьми… Ожесточение, предательство, гибельные беспорядки будут сопровождать нас до могилы».
Отмеченный нами опыт Возрождения был освоен и «продолжен» мыслителями очередного, семнадцатого столетия. Две фигуры привлекут наше особое внимание – философ Т.Гоббс и поэт Д.Милтон. Автор «Философского начала учения о гражданине» (1642) нас интересует преимущественно постольку, поскольку ему необходимо воздать должное как своеобразному предшественнику Д.Локка. Твёрдо убеждённый в том, что человек по своей природе существо сугубо эгоистическое, он придал проблеме соотношения в человеке его естественного стремления к самосохранению, удовлетворению собственных эгоистических потребностей и гражданскими обязанностями, определяемыми так называемым общественным договором, весьма актуальное звучание.
Иначе говоря, в лице Т.Гоббса философская мысль семнадцатого века засвидетельствовала свою явную озабоченность проблемой соотношения индивидуального и социального в человеке и внесла довольно существенный вклад в её «очередное» решение.
Младший современник Т.Гоббса, создатель великой поэмы «Потерянный рай», на свой лад продолжил традицию Шекспира в художественной трактовке мотива той крайности проявления человеческого эгоизма, честолюбия, гордыни, когда индивидуалистический произвол обретает, можно сказать, в буквальном смысле сатанинский характер и движимый неистовой жаждой мщения «исчадие сатаны» Яго на страницах поэмы становится самим Сатаной.
На наш взгляд, именно таким образом Милтон, свидетель крайнего разгула самых низменных страстей в кровавом хаосе событий гражданской войны в период Английской буржуазной революции, стремился пробудить и утвердить в нравственном сознании читателя мысль о неизбежной, суровой и справедливой каре, постигающей того, кто предаёт забвению свой гражданский долг «служением не Господу, а самому себе». В этом отношении английский поэт со всей очевидностью заявляет о своей солидарности с Т.Гоббсом, полагавшим вслед за Макиавелли, что государство правомочно прибегнуть к любому средству, вплоть до откровенного насилия, во имя сохранения необходимого для общества в целом равновесия между эгоистическими устремлениями индивидов и их гражданскими обязанностями.
Для идеологов Раннего английского Просвещения всё сущее, происходившее и происходящее, определялось «естественным законом». О нем можно сказать, что «… это закон законов, исторически содержательно предшествующий всем другим, а следовательно, и обществу, и государству… В конечном счёте это вселенский разум, разум творца в том виде, как он раскрывается через закон природы для человека и по поводу человека. Он ничего не предписывает, кроме морали, и ничего не запрещает, кроме аморального… Это исконный моральный закон, которым человек руководствуется в своём отношении к ближнему». [1, 325]
В соответствии с таким пониманием первоосновы подлинно человеческого бытия, познание человеком «естественного закона», как и законов нравственных, превращалось в жизненно важную, неотложную задачу, помочь решить которую и была призвана просветительская мысль. Одновременно с необходимостью весьма актуализируется и сам процесс познания, его цели и механизмы осуществления, о чём красноречиво свидетельствует уже одно название во многом определившего судьбу эпохи философского труда Д.Локка «Опыт о человеческом разумении».
На эту же «потребность времени», но уже как художник слова, откликнулся Д.Дефо, посвятивший первый в своей писательской практике роман, «роман воспитания», истории формирования характера, в которой более чем значительное место уделил не воспитанию чувств героя, а процессу открытия, познания им важнейших моральных истин, то есть становлению и совершенствованию его нравственного сознания. Именно в нём – в перспективе – с учётом влияния многих обстоятельств как внешнего, так и внутреннего характера проблема индивидуального и социального найдёт своё итоговое и благополучное решение.
Иначе говоря, мы возвращаемся к анализу основополагающего идейного лейтмотива книги, программно связующему индивидуальное и социальное в судьбе центрального её персонажа по имени Робинзон Крузо. Кстати, об имени. Поясняя его, рассказчик представляет юного себя читателю уже в первом абзаце и как некую индивидуальность, и как представителя семьи, рода, то есть определенного социума, с которым его соединяют очень естественные родственные узы. Он их вполне ощущает своим юношеским сердцем, но, как вскоре выяснится, недостаточно осознает серьезность и важность их значения для собственного благополучия. И даже разговор с отцом не производит на него должного впечатления – еще слаб его разум, и, главное, юноша более склонен прислушиваться не к голосу рассудка, а к голосу сердца. Мятежный возраст, юношеский эгоизм толкают Робинзона на пренебрежение сыновним долгом, клятвенным обещанием, данным отцу, а, следовательно, теми самыми узами, которые поддерживают в человеке необходимое, с авторской точки зрения, единство индивидуального и социального.
Такое небрежение социальным началом при первом же выходе в море оборачивается для юноши едва ли не самыми пагубными последствиями, которые он не в состоянии пережить, сохранив в должной мере свое человеческое достоинство, а отец его друга даже предположит, что кораблекрушение на Ярмутском рейде случилось из-за присутствия на корабле такого человека, как Робинзон. В то же время автор дополнительно актуализирует феномен социального, подробно описывая, как, рискуя жизнью, матросы соседнего корабля спасали потерпевших крушение, а жители Ярмута затем оказали им существенную помощь. Да и единственное свое удачное путешествие Робинзон совершает опять же таки благодаря социальным связям: дружеским отношениям с капитаном и материальной поддержке все тех же родственников. Другими словами, уже в начале романа мотив единства индивидуального и социального звучит более чем заметно. Однако необходимую полноту звучания он обретает только в главной части повествования, посвященной описанию жизни героя на необитаемом острове.
В свое время Ч. Диккенс по-своему упрекнул Дефо за то, что его герой во второй части книги так и не изменился. По этому поводу известная исследовательница английского просветительского романа А. Елистратова не без основания заметила, что «мнение Диккенса справедливо, если говорить об эмоциональном облике Робинзона. Но в интеллектуальном отношении Робинзон Крузо заметно меняется». [3, 115] На наш взгляд, в данном случае следовало бы говорить о нравственном характере перемены, происшедшей с героем романа. При этом нужно особо подчеркнуть очевидную преемственность создателя образа Робинзона идеям Д. Локка. Именно к нему «восходит внимание ко всем подробностям чувственного опыта (входящее важной особенностью в национальный облик формирующегося уже в начале 18 века английского…реализма)». [5, 33]
В самом деле, именно накопленный чувственный опыт Робинзона в основном предопределяет развитие его морального сознания и становление его как подлинно нравственной личности. Преимущественно этот опыт состоялся в период его островной жизни. Однако, описывая и предыдущий период, не случайно автор упоминает о том, что уже юный Робинзон не просто с благодарностью, но с чувством глубокой симпатии воспринимает дружеское и участливое отношение к себе капитана, с которым он плавал в Гвинею, и в особенности, португальского капитана, спасшего его после побега из рабства. Своей симпатией к последнему он поделился со вдовой английского капитана. И автором снова очень не случайно будет упомянута такая частность, как то, что вдова «еще послала от себя португальскому капитану довольно кругленькую сумму в виде подарка за его гуманное и участливое отношение ко мне». То есть, совершенно в духе Просвещения – добродетель вознаграждается – Дефо, таким образом, акцентирует мысль о целесообразности подобной заботы о себе, когда она одновременно оборачивается заботой и о других. В данном случае весьма показательны слова португальского капитана, безусловно, очень положительного персонажа, который фактически цитирует «золотое правило» Гоббса – Локка [6, 117], поясняя смысл своего великодушия относительно спасенного им Робинзона: «Спасая вам жизнь, я поступлю с вами так же, как хотел бы, чтоб поступили со мной, будь я на вашем месте».
Оказавшись на необитаемом острове и лишенный чьей-либо поддержки, Робинзон ощущает себя «несчастным существом, совершенно лишенным человеческого общества». Но благодаря, скорее всего, Провидению, соответствующая поддержка, можно сказать, от имени человеческой цивилизации в виде корабля, севшего на мель недалеко от берега, все же была оказана, и Робинзон обзавелся необходимыми орудиями труда, без которых он не смог бы на диком острове создать необходимые условия для сохранения в себе как «естественного», так и «общественного» человека. Решающую роль при этом сыграл труд – постоянный, нелегкий, порой чрезвычайно тяжелый, но вместе с тем творческий труд, ибо он создает и совершенствует не только вышеупомянутые условия, но и во многом «творит» нового Робинзона. В этом «акте творения» автором значительное место отводится наряду с опытом человеческому разуму. Можно сказать, что опыт и разум взаимно дополняют друг друга. Вот что, к примеру, говорит о себе Робинзон по поводу строительства нового плота: «…умудренный опытом, я сделал его не таким неповоротливым, как первый, и не так тяжело нагрузил». (курсив наш – Ю.Г.)
Все чаще и внимательнее Робинзон прислушивается к голосу разума, который ко всему прочему помогает ему в главном – обретении душевного равновесия вплоть до того, что наступает время, когда он, «вняв голосу рассудка, начал мириться со своим положением». И, наконец, великим событием в островной жизни Робинзона явилось открытие им Библии. То самое «благоразумное и благочестивое» сознание героя не могло бы состояться за пределами такого события. Понятие истинного блага раскрывается герою только в связи с регулярным чтением Священного Писания и последующими серьезными размышлениями по поводу прочитанного. Если учесть, что на страницах Библии в нравственных понятиях отложился, по сути, многовековый опыт человеческого общежития, социальный опыт многих поколений, подобное общение с нею естественным образом активно содействует восстановлению в нравственном сознании Робинзона тех самых социальных связей, которыми он когда-то так неосмотрительно пренебрег. Неслучайно в той части текста, которая посвящена описанию начального периода жизни героя, автор дважды использует для параллели с ним библейский образ блудного сына. Теперь Робинзон с полным на то основанием мог сказать о себе следующие слова: «До того, как я попал на необитаемый остров, во мне не было ничего хорошего, ни малейшего сознания, кем я был или кем мне надлежало быть…, а чтобы сделать эту жизнь вполне счастливой, мне надо было постоянно помнить, как добр и милостив Господь, пекущийся обо мне». О стремлении героя восстановить в своем сознании оборванные кораблекрушением непосредственные связи с миром людей, человеческих, социальных отношений свидетельствует хотя бы, пусть и не без некоторой иронии, описание «меня с моим маленьким семейством, сидящим за обеденным столом». (курсив наш – Ю.Г.)
Нравственная зрелость Робинзона со всей очевидностью заявляет о себе в его рассуждениях по поводу возможного вторжения дикарей-каннибалов на его остров: когда его чувство страха, жажда ответного насилия несколько поубавились, он задается весьма уместным для мыслящего человека вопросом, какое же он «имеет право брать на себя роль судьи и палача этих людей». Испытав своего героя таким образом и убедившись в его способности подобное испытание выдержать с честью, автор «дарит» ему спутника – дикаря Пятницу, и читатель знакомится с очередным вариантом приобщения «непосвященного» к христианским ценностям, соответствующим нормам социальной гражданской жизни, в которых легко угадывается присутствие духа Просвещения. Их глубокий и подлинно человеческий смысл раскрывается, в частности, в одном из тезисов просветительской программы Д. Локка: «Естественное состояние есть состояние свободы, но не своеволия, оно управляется законами природы, которым всякий обязан подчиняться: разум, открывающий эти законы, учит всех людей, что никто не имеет права вредить жизни, здоровью, свободе, имуществу другого». Остается лишь подчеркнуть, что фактически как будто ничем не ограниченная индивидуальная свобода, самой судьбой предоставленная Робинзону на острове, не только не оборачивается своеволием, но в полном соответствии с вышеприведенным тезисом будет использована им – по мере развития сюжета - для достижения добрых и взаимовыгодных отношений с Пятницей, затем с его отцом и испанцем, а позднее – с капитаном и его помощником, чье появление на острове знаменовало собой конец пребывания на нем героя романа. Причем героя не просто главного, но со всей очевидностью положительного для просветительского романа, хотя бы уже потому, что условия, на которых определялись эти отношения, имеют немало общего с локковской теорией «общественного договора», и, насколько мы могли видеть, такая аналогия обретает в книге далеко не случайный характер.
Кроме того, «Робинзона Крузо», также далеко не случайно, отличает и весьма заметный дидактизм – явление, чрезвычайно характерное и по-своему очень естественное для такого жанра, как просветительский роман. Дидактика изложения событий и соответствующей по их поводу рефлексии главного героя книги находит своё выражение в определённой изначальной запрограммированности повествования. Причём она заложена не только в его структуре, но и составляет один из отличительных признаков авторского повествовательного стиля.
На дидактичность построения повествования фактически указывает сам Дефо в относительно кратком – всего лишь четыре небольших абзаца – «Предисловии от издателя». В третьем из них акцентируется авторское искреннее намерение предлагаемой читателю историей героя «… пояснить на примере сюжета мудрость и благость Провидения». (Курсив наш – Ю.Г.) [10, 3]
Что же касается упомянутого стиля повествования, то рассказ о судьбе Робинзона ведется от лица самого героя, но уже пережившего все испытания, которым в начале книги еще только предстоит выпасть на долю того, кем и каким он был когда-то в юности. История его являет собой весьма поучительный пример как недолжного, так и должного поведения человека в этом мире. Именно в таком качестве преимущественно она и представлена читателю. И нужно особо отметить тот исключительный, на наш взгляд, художественный такт, с каким Дефо сумел сочетать два голоса – голос рассказчика и голос того, о ком он ведет рассказ, не только не смешивая их, но порою принципиально, намеренно и по возможности, их разделяя.
Таким образом, еще задолго до того, как герой рассказа обретет мудрость, рассудительность рассказчика, позволяющие ему справедливо оценивать себя со стороны, в соответствующие моменты излагаемой читателю истории голос рассказчика вполне уместно прозвучит наряду с голосом пока ещё не повзрослевшего героя с тем, чтобы подсказать читателю, что следует понимать как должное, а что – как недолжное, нисколько не нарушая при этом необходимого стилевого единства повествования.
Практически ту же цель – дидактизм – преследует, по крайней мере, ещё одна отличительная особенность авторского стиля – «тавтологичность изложения». На неё указывает, в частности, такой авторитетный исследователь творчества Дефо, как К.Атарова, приводя, к примеру, следующие слова писателя, сказанные им о себе: «Что до меня, то для меня очень важно дать пищу для размышления прямодушному, но невежественному читателю… именно ради этого я и пишу; именно ради него я задерживаюсь подчас на какой-либо теме дольше, чем того требуют законы хорошего слога, именно ради него я повторяюсь вновь и вновь, неоднократно цитируя самого себя». [ Цит. по 2, 413]
В целом же «дидактическая сторона» повествования о жизни и размышлениях Робинзона Крузо, по всей вероятности, вполне заслуживает того, чтобы составить тему для гораздо более обстоятельного, а значит и более содержательного, но уже отдельного разговора.
Литература
1. Барг М.А. Эпохи и идеи: Становление историзма. – М., 1987.
2. Дефо Д. Приключения Робинзона Крузо; Дальнейшие приключения Робинзона Крузо. – М., 2007.
3. Елистратова А.А. Английский роман эпохи Просвещения. – М., 1966.
4. Зарубежная литература второго тысячелетия. 1000 – 2000: Учеб. пособие / под ред. Л.Г. Андреева. – М., 2001.
5. История всемирной литературы. В 8-ми тт: Т.5/Отв. ред. С.В.Тураев. – М., 1988.
6. Локк Д. Сочинения в 3-х тт: Т.1. – М., 1985.
7. Рыбин В.А. Гуманизм как этическая категория. – М., 2004.
8. Силантьев И.В. Поэтика мотива. – М., 2004.
9. Юсуфов Р.Ф. История литературы в культурфилософском освещении. – М., 2005.
10. Daniel Defoe. Robinson Crusoe. Ed. by M.Shinagel. Harvard University press. NY-L., 1994.
|
| Категория: Гончаров Ю. В. | Добавил: Hamlet (04.06.2011)
|
| Просмотров: 1203
| Рейтинг: 1.0/1 |
|
| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|