Философия и наука ХХ века характеризуется созданием особой модели плюралистичного, нелинейного и непостижимого мира: общая теория относительности Эйнштейна, неевклидова геометрия Лобачевского, теорема Геделя о неполноте логических систем, концепции проявления бессознательного в искусстве, разработанные в трудах  К.Юнга, Ж.Лакана, Ж.Делеза и Ф.Гваттари, Ю.Кристевой и приведшие к особому феномену «скольжения означаемого», многозначности и открытости смысловых структур, разрушают представление о логически фиксируемом, одноплоскостном мире. Однако наряду с этим ХХ век дает примеры удивительно жестоких в своей однозначности тоталитарных режимов, мифологий и стереотипов, завладевших массовым сознанием, сект и учений, основанных на жестком догматизме. В этом контексте постмодернизм становится попыткой преодолеть власть стереотипов современной цивилизации; иллюзий, старательно создаваемых и поддерживаемых СМИ, политикой, телевидением, а также сделать сознание и язык человека в какой-то мере адекватными современному множественному миру-хаосу.

Поэтому можно говорить о весьма своеобразной дидактике постмодернистских текстов в широком смысле как намеренном воздействии на читателя и донесении до него определенных истин: создавая модель открытого, многозначного и децентрированного текста, авторы стараются показать относительность авторитета любого «метанарратива» и необходимость творческого, незапрограммированного «прочтения» как художественного произведения, так и всего мира-текста. Конечно, в этом кроется определенная опасность: стремление избежать догматизма и негативное отношение к любой моносемии провоцируют современный духовный кризис – нравственные категории теряют статус авторитетов, превращаясь в объект игры, дробясь в бесчисленных интерпретациях. С другой стороны, в современных условиях сосуществования множества религий, верований, учений, научных теорий и гипотез как никогда становится необходима свобода и плюралистичность мышления, способного воспринять множество «истин» и признать бесконечность их поиска.  

Ориентация на активное сотворчество с читателем и принципиальный адогматизм дидактики постмодернистских текстов помещает ее в философско-эстетическое поле апофазиса – особой методологии познания, классическое описание которой дается в трудах византийского богослова 5-6 вв. н.э. Псевдо-Дионисия Ареопагита. Согласно Дионисию, приближение к непознаваемой сущности Бога возможно только при определенной «перестройке» мышления, когда целью познания становится стремление соответствовать ускользающей истине: «Апофатизм... – это прежде всего расположенность ума, отказывающегося от составления понятий о Боге, при такой установке решительно исключается всякое абстрактное и чисто рационалистическое богословствование, желающее приспособить к человеческому мышлению тайны Божественной Премудрости» [80, 119]. Тем самым отрицается догматизм и абсолютная истинность любых частных определений Бога, который на самом деле «…запределен всему сущему и существует вне слов и мышления» [52, 71]. Чтобы приблизить читающего к Богу, который вне любых слов, Дионисий на уровне стиля своих работ разрушает однозначность слова, играет с ним, стремясь привести читателя к тому невыразимому, что стоит за словами, к «…пустому молчанию созерцания». Апофатический дискурс расшатывает привычные значения языка, разрушает пределы смысла слов: «Its disseminative nature permints a multiplicity of meanings, a plurisignification, which exhibits itself as a textual freedom to play, to enjoy the abstractions of linguistic concepts» [150,73]. Подобную технику использует также буддизм, в особенности дзэн-буддизм, стремясь преодолеть стереотипы обыденного сознания, показать иллюзорность слов, фиксирующих только одно состояние мира: «Мнящие суть в несути и видящие несуть в сути, они никогда не достигнут сути, ибо их удел – ложные намерения»; «Ибо никогда в этом мире ненависть не прекращается ненавистью, но отсутствием ненависти прекращается она. Вот извечная дхамма»; «Пересекая поток существования, откажись от прошлого, откажись от будущего, откажись от того, что между ними. Если ум освобожден, то, что бы ни случилось, ты не придешь снова к рождению и старости» [44] («Дхаммапады»). Особый стиль текстов, как и дискурс неговорения и медитация, должен способствовать выработке у читающего особого безмыслия, которое выше рационального знания, находится над ним.

То же стремление воздействовать на читателя посредством слова, то же отношение к языковому знаку прослеживается, как ни странно, и в постмодернизме. Если для Дионисия непостижимой истиной, обусловивший столь парадоксальный познавательный дискурс, являлся Бог, то для постмодернистов принципиально непознаваемым становится сам мир. Общая тенденция постструктуралистской эстетики, по мнению Ц. Тодорова, заключается в «перенесении исследовательских интересов с познания неизвестного на непознаваемое… Постмодернизм в литературе ведет читателя от неведомого к неисповедимому» [84, 46], что требует и соответствующего дискурса, отражающего бесконечность познания и относительность любой однозначности и догматической власти слова.

С этим связаны черты постмодернистской эстетики и философии, выделяемые русскими и зарубежными исследователями в качестве определяющих для данного явления: децентрация, иронический модус повествования, деконструкция, открытость, нониерархичность и др. В соответствии с этим меняется и форма подачи истины текста: цель постмодернистской дидактики – не сказать, а подтолкнуть через преодоление всех стереотипов сознания - «призраков» (Ф.Бэкон), довлеющих над человеком, к свободному размышлению, к поиску ускользающего смысла текста. Поэтому на смену «прямой» дидактике приходит  внешне отсутствующая, скрытая глубоко в подтексте и выстраивающаяся в процессе интерпретации произведения. Одним из главных ее положений становится установка на «негативный катарсис» читателя - очищение через переживание изображаемой в текстах «грязи» и естественного неприятия ее. В результате своеобразное дидактическое наполнение получают приводимые в текстах сцены гипертрофированной физиологии, рассчитанные на шоковое восприятие. Так, например, в рассказах Ю. Мамлеева архетипическая связь еды и смерти выходит на поверхность текста, приобретая отталкивающий характер через гротескную физиологичность: «…Анна Андреевна, подпрыгнув, изловчилась понюхать прямодушный, безумный и желтый нос сестры. И от этого соприкосновения у нее разгорелся несвойственный ей жуткий аппетит… Обед она сварила на редкость жирный и обильный. Ели все по-разному, каждый по своим углам. Тоня ела на кровати, повернувшись спиной к гробу; ела надрывно и истерично, ругаясь, выплевывая куски изо рта… Анна Андреевна кушала хлопотливо, самовлюбленно; кастрюлю с супом поставили совсем под носом у покойницы, так что пар заволок ее мертвое лицо…Кушала так упоенно и долго, что все уже разбрелись по кроватям, а она сидела у гроба и все ела и ела. Капли пота стекали по ее лицу» [161, 101]. В рассказе В. Сорокина «Открытие сезона» охотники, подстрелив человека, жарят и едят его печень. Бессознательные импульсы жестокости и уничтожения определяют поведение многих персонажей Виана, даже ребенок становится проводником некой энергии зла и убийства («Золотое сердце»). В рассказе «Дохлые рыбы» в тихом и третируемом всеми Помощнике при виде умирающего хозяина просыпается стремление к убийству: «Он дрожал всем телом, возбужденный гневом и жаждой убийства…Он выдернул ручку сачка и несколько раз изо всей силы ударил ею по обугленному черепу… - Сам решил сдохнуть? Ладно. Но мне же надо кого-то убить!» [157, 426-427]. В «Путешествии в Хоностров» герои – трое парней и две девушки – всю дорогу пытают соседа по купе за нежелание разговаривать с ними. Стремление показать, что не должно быть – апофатическая дидактика отрицаний – продолжает традицию сатирической литературы.

При этом и приведенные выше сцены, и многие другие характеризуются погружением шокирующего события в «эмоциональный вакуум», воспроизведением его через «отупевшее» сознание, как бы не осознающее всего ужаса происходящего. Особенно это заметно при описании смерти героя или персонажей: «Бабушка продала свою непарную бриллиантовую сережку с правого уха, отдала деньги родителям, вздохнула и умерла» [160, 124] (Вик.Ерофеев, «Исповедь икрофила»), «…Он в  сердцах сунул сне кухонный нож меж лопаток. Я упал и вскоре умер» [160, 127] (Вик.Ерофеев, «Исповедь икрофила»), «Раиса Михайловна двинула ногой табуретку и вошла в клозет. Грохнуло корыто. Раиса Михайловна повесилась» [161] (Ю.Мамлеев, «Ковер-самолет»), «Сказала и бросилась в море…» [163, 31] (М.Павич, «Долгое ночное плавание»), «И конечно, операция прошла благополучно, но только не для Ноэми. Она умерла…» [158, 492] (Б.Виан, «Пустынная тропа»), «И он бросился в реку, не утруждая себя сомнениями…» [157, 372] (Б.Виан, «Печальная история»), «Только что он завладел золотым сердцем отца Мимиля. Беднягу, правда, довелось слегка выпотрошить – в частности, вспороть ножом грудную клетку…»[157, 373] (Б.Виан, «Золотое сердце»), «Он вышел в булочную и не вернулся. Его зарезали в нашем подъезде» [159, 74] (Вик.Ерофеев, «Третий лишний»). Герой рассказа Виана «Мурашки» видит смерть друзей и врагов, убивает сам, воспринимая смерть как обыденность и не осознавая ее ужаса: «Только водитель еще не совсем отдал концы – его голова прочно застряла в руле, и, чтобы не портить почти целехонький танк, ее пришлось отрезать» [158, 437-438]. В данных сценах нарочитое отсутствие авторской оценки или же абсурдность этой оценки можно расценивать как особый катализатор реакции читателя, формируемой по методу «от противного».

Другим определяющим элементом апофатической дидактики постмодернизма становится принцип игры и корректирующая ирония, подчеркивающие относительность любого высказывания и действия. Следствием игры является абсурдность событий,  поведения героев (Б. Виан) и юродивость повествователя (Вик. Ерофеев, Ю. Мамлеев, В. Сорокин). Так, многие герои постмодернистских рассказов и русских, и зарубежных авторов представлены как маргиналы с точки зрения обыденного сознания: Уэн собирает словоловку (Б.Виан, «Печальная история»), Фидель учится в школе могильщиков (Б.Виан, «Пустынная тропа»), Велуча торгует собой (М.Павич, «Долгое ночное плавание»), студенты строят стихотворение из камня (М.Павич, «Два студента из Ирака»), герой пытается понять кошку (В.Пелевин, «Ника»), Отто является начальником концлагеря (Х.-Л. Борхес, «Немецкий реквием»), сестры живут жизнью умершего брата, описывая ее в дневнике (М.Павич, «Сводный брат»), Ольн занимается «ремеслом убийцы» (Б.Виан, «Золотое сердце»), икрофил тратит жизнь на поедание икры (Вик. Ерофеев, «Исповедь икрофила»), Роббер - скрывающийся рецидивист (Х. Кортасар, «Лента Мёбиуса») и т.д.

Кроме того, некоторых  героев объединяет стремление отгородиться от других людей, они замыкаются в себе: «Я не люблю выходить из своего номера в отеле, а когда выхожу, предпочитаю бродить в одиночестве. Если случается с кем-нибудь встретиться, стараюсь быстрее отделаться от спутника» (К. Фуэнтес, «Устами богов» [162, 331]); «Он терпеть не мог, когда незашторено окно, а шторы просто ненавидел и помянул теперь недобрым словом косность архитекторов: вот уже которое тысячелетие жилые дома стоят с продырявленными стенами» (Б. Виан, «Печальная история» [157, 361]). Этот аутизм героев является знаком отторжения современной жизни и цивилизации, своеобразной реакцией на среду, с которой устанавливаются отношения не конфликта, как в романтизме, а  отгороженности.

Вместе с тем юродство героев выражается не только в его занятии или аутичной манере поведения – оно прослеживается и на уровне их фрагментированных сознаний, в которых смещены и слиты противоположные сущности: любовь, жестокость, убийство, жалость к ребенку, влечение к смерти. Так, Ольн убивший о. Мимиля, чтобы завладеть его золотым сердцем («Беднягу, правда, довелось слегка выпотрошить – в частности, вспороть ножом грудную клетку, но когда выпадает случай заполучить золотое сердце, не приходится колебаться в выборе средств» [157, 373]), говорит водителю такси: «Поезжай теперь по правой стороне, а то еще, не дай Бог, ребенка задавим» [157, 375]. Особенно ярко юродство выражается в текстах, где повествование ведется от лица авторско-персонажной маски, например, в рассказе Ерофеева «De profundis». Таким образом, в постмодернистских текстах происходит игра с понятиями «нормальность», «избранность», при этом при отсутствии прямой демонстрации влияния среды на героев тем не менее их замкнутость, агрессия или юродство показаны как следствие жизни в современной цивилизации.

В целом абсурдность персонажа подчеркивается его противопоставленностью «норме» поведения или занятия, в результате которой он занимает положение юродивого, что вводит его в русло апофатической постмодернистской парадигмы: как пишет В.Курицын, «…юpодивый смеясь плачет и пеpевоpачивает сущности, чтобы их обновить, а позиция юpодивого как нельзя лучше соединяет в себе оба беpега - и нpавственную пpоповедь, и игpовую свободу» [69, 78]. Таким образом, юродство автора и героя становится своеобразным средством апофатической подачи истины и апофатической дидактики - жестокость современной цивилизации и современного человека, необходимость их преодоления показаны через призму абсурдного сознания, через совмещение игры и проповеди.

 Еще одним выражением игры с читателем, направленной на активизацию его творческого восприятия текста, становится создание образов-симулякров (В. Пелевин), трансформация архетипических символов и мотивов, а также нелинейность повествования, фрагментированность текстовой структуры, как, например, в текстах М. Бланшо или Д. Бартельми: «72. Мимо меня пролетела стайка соловьев со светофорами в лапках. 73. Надо мной появился рыцарь в бледно-розовых латах. 74. Рыцарь падал, его латы скребли по стеклу, издавая негромкие, режущие ухо звуки. 75. Пролетая мимо, он скосил на меня глаза. ..77. Я отлепил первый квач. 78. Мои знакомые обсуждали вопрос, кому из них достанется моя квартира. 79. Я снова обдумал общепринятое средство достижения замка» (Д.Бартельми, «Стеклянная гора»), «Лейтенант тряс его, показывал гильзы, пули, никаких сомнений, шла битва, сама земля была пропитана войной» (М. Бланшо, «Мгновение моей смерти» [170, 139]). Фрагментация и нелинейность повествования создает эффект самоорганизующегося хаоса – постмодернистский текст превращается в игровое моделирование мира.

В целом стратегия иронического и максимально неоднозначного повествования позволяет соединить «нравственную проповедь» и «игровую свободу». Ярким примером этого может служить оттеснение истины текста на периферию в рассказах В. Пелевина, где часто кажущиеся абсурдными фрагменты речи радио, обрывки плаката передают основное содержание авторской мысли. Так, например, повторяющаяся в нескольких рассказах идея об уничтожении сакральной сущности смерти в идеологизированном советском социуме сформулирована в нарочито трагических и как бы нацеленных на ироническое восприятие словах радио: «О ужас советской смерти! В такие странные игры играют, погибая, люди!» [164, 188]. Между тем за этой иронией скрывается серьезность авторской мысли. То же происходит в рассказах Вик. Ерофеева, где автор высказывает свою идею через героя-юродивого или идиота, мысли которого как бы не могут восприниматься всерьез. 

Действенным средством разрушения стереотипов человеческого сознания и сохранения игровой свободы восприятия становится и стиль повествования. В ХХ веке меняется само представление о языке: являясь определенной структурированной системой, обладающей совокупностью норм, язык в свете всеобщей множественности начинает восприниматься как «тоталитарная система», формирующая высказывания, «…претендующие на истинность, хотя сводится к определенному означаемому (подразумеваемому, понимаемому)» [111, 15]. Это своеобразное «навязывание» истины воспринимается как не отвечающее современному представлению о мире, поэтому, как пишет И.С. Скоропанова, «закономерно стремление освободиться от тоталитаризма языка и непосредственно связанного с ним мышления» [111, 15]. Средством освобождения становится разрушение моносемии текста и отдельного высказывания при помощи их децентрации: ни некая высшая «Истина-Первоначало», ни тем более автор не могут предписывать тексту определенное фиксированное значение, вместо «господствующих метанарративов» в процессе языковых игр появляются «конкурирующие между собой микронарративы, ни одному из которых в обществе не принадлежит доминирующая роль, что должно способствовать раскрепощению сознания» [111, 18]. В результате доминантой стиля текста становится языковая игра, находящая свое воплощение на различных уровнях его структуры – лексическом – синтаксическом – фразовом – через интертекстуальность, пастиш, иронию, бриколаж, шизоанализ.

Интертектуальность подразумевает включение в текст фрагментов из других текстов, в результате чего современное произведение начинает соотноситься с заимствованными источниками, вписываясь в общий гипертекст культуры. При этом происходит репрезентирование претекста при помощи знакового культурного кода, отсылка к нему за счет вкрапления его фрагмента в современное произведение. При этом «цитата» превращается в открытое образование, допускающее перекодировку в соответствии с реалиями текста. Так, в рассказе Пелевина «Вести из Непала» начало надписи над входом в дантовский ад помещается на советский производственный плакат - за счет этого происходит совмещение ада и советской действительности, идеологически исключающей ад. В другом рассказе слова Пушкина обращены к двойнику Ленина, разрушающему дореволюционный мир с его культурными ценностями: « - Мадам, успокаиваясь и пряча шашку, заговорил Николай, - бодрое расположение вашего духа заслуживает всяческих похвал, но вам следует немедленно вернуться домой, к мужу и детям. Сядьте у камина, перечтите что-нибудь легкое, выпейте, наконец, вина. Но не выходите на улицу, умоляю вас» [164, 156], а ситуация грозящей гибели мира, нависшей над ним опасности, передается при помощи еще одной пушкинской цитаты «Х-х-х-а! За ним повсюду всадник медный! – закричал он и с тяжело-звонким грохотом унесся вдаль по пустой и темной Шпалерной» [164, 147]. Пушкинские цитаты постоянно присутствуют в сознании героев и проступают в тексте как знак дореволюционной культуры, даже в стилевом отношении противостоящей революционном миру. Фрагменты из других текстов, помимо переноса в иной контекст, могут  подвергаться иронической перекодировке, деконструирующей смысл цитаты: «Оля подняла глаза, слабо улыбнулась и произнесла: - Возьми ладонь с моей груди. Мы провода под током. Друг к другу нас, того гляди, вдруг бросит ненароком… - Это у нее хахаль электромонтажником работает, - вздохнув, пояснила Настя» [164, 184]; «У могилы княжны он сказал: - Глядите, какая внизу здесь излучина… Так и хочется оттолкнуться и полететь» [160, 71] и т.д. Таким образом, за счет введения в ткань повествования фрагментов чужих текстов, с одной стороны, разрушается единство авторского стиля, он становится открытым для проникновения «чужих» элементов. С другой стороны, сами используемые фрагменты теряют жесткость традиционного значения, попадая в поле интерпретации современного текста. Их перекодировка, часто в ироническом ключе, производит эффект обманутого ожидания, способствуя расшатыванию культурных стереотипов сознания читателя.     

Деконструкция текста может строиться и на основе «оригинальной», авторской полистилистики, то есть соединения в пределах одного рассказа публицистического, научного, канцелярского и художественного стилей, иронически представленных. В текст рассказа Ерофеева вкрапляется публицистический стиль («Происшествие, имевшее со мной место, подстрекает меня поделиться кое-какими соображениями» [160, 36]), в рассказ Виана «Печальная история» - научный: «Идти было приятно: поднимаясь по носовым перегородкам, воздух промывал извилины мозга, ослабляя прилив крови к этому увесистому, объемному, двуполушарному органу» [157, ]. При этом нарочитая «научность» изложения не только вызывает комический эффект, но и апеллирует к шизофреническому дискурсу, одной из черт которого является «наукообразность». Павич, воспроизводя мольбу героини рассказа «Долгое ночное плавание», имитирует стиль народного заговора с его фольклорной образностью и ритмическими повторами, добавляя, тем не менее, в него децентрирующие элементы абсурда: «она молила Западняк, или Горник, на котором пишут то, что хотят забыть; и Бурю, при которой продают честь слева, чтобы сохранить ее справа…И Юго, женатый ветер, который может узлом завязать башню…и Чух, дитя ветров, который может во сне освободить горбуна от горба и повесить тот на ветку клена…» [163, 29-30]. У Пелевина в рассказах неоднократно присутствуют образцы публицистического стиля, представленного радиоречью. Подобно этому в рассказе Сорокина «Открытие сезона» своеобразным комментарием к происходящему служит звучащая магнитофонная запись песен Высоцкого.

Таким образом, интертекстуальность, а также имитация или присутствие в одном тексте нескольких стилевых пластов, знаковые коды которых подвергаются ироническому переосмыслению, создают фрагментированную структуру современного текста, причем места стилевых разрывов и взаимопереходов могут специально акцентироваться в повествовании. За счет этого осуществляется децентрация текста, преодолевается «тоталитаризм» одного стиля, а сам текст превращается в воплощение стилевой игры, пастиш – «пародийно-ироническое использование различных художественных кодов (стилей, манер), подвергаемых деконструкции, соединяемых как равноправные» [111, 54].

Ирония и самоирония служат одним из самых ярких средств преодоления моносемии, так как при их использовании появляется двойственность восприятия интертекстуальных фрагментов, слова, фразы, текста: «Но ведь ремесло убийцы не из легких» ([157, 376], Виан); «Больше всего он боялся, что корова, обнаружив у себя разум, запьет» ([161, 186], Мамлеев); «И вообще в нашем городе много хороших достопримечательностей… Есть, например, Лобное место в стиле «ренессанс»» ([160, 49], Ерофеев) и др. При этом происходит децентрация фразы за счет соединения в ней бинарных оппозиций – прямой смысл высказывания оказывается противопоставленным переносному, ироническому значению:  «Ты мне умно не говори, - сказал Василий Маралов, гуманитарий на пенсии. – Я сам умный, три книги написал…» [164, 280]. Той же цели служит пародирование и самопародирование, становящиеся яркими чертами постмодернистского дискурса. Примечательно, что в качестве объекта пародирования выбираются основные категории и ценности классического, «линейного», мира, в частности архетип учителя (и автора текста как учителя), воина-защитника, учеников и т.д. За счет этого происходит расшатывание их установок в сознании читателя, они лишаются абсолютной значимости.

Ирония может строиться на эффекте обманутого ожидания, когда продолжение фразы не соответствует подсказываемому синтаксическим построением фразы или клише: «Скорее всего она умерла натощак – что ж, тем лучше для здоровья» [157, 397]; «От стыда бедняга скончался под наркозом еще до операции» [157, 480]. «И, конечно, операция прошла благополучно, но только не для Ноэми. Она умерла…» [158, 492]; «Такие лица нравились Маше – правда, майора немного портила пулевая дырка на левой скуле, но Маша уже давно решила, что совершенства в мире нет, и не искала его в людях, а тем более в их внешности» [164, 274]; «Сегодня утром у меня страшно болела голова, наверное, в том месте, куда этот коньяк ударил, - или это был кто-то из комендатуры?» [157, 441] и т.д. В последних случаях происходит разрушение традиционной формулы из-за помещения ее в неожиданный контекст. В целом присутствие иронии и пародии подчеркивает релятивизм любого высказывания, а также служит формированию особого «игрового сознания» читателя, лишенного довлеющих над ним установок и стереотипов.

Другим не менее ярким способом деавтоматизации мышления служит воспроизведение в тексте фрагментов шизофренического дискурса, характеризующегося прежде всего распадом причинно-следственных связей, порождающим внешний алогизм высказываний: «Кто умеет перекреститься, тот и саблю получит, а если вам мое письмо сначала покажется смешным, то вы себе смейтесь на здоровье, немного смеха за ушами никогда не повредит, а вот от громкого смеха воздерживайтесь, не то пропадет голод и вы не сможете есть» [163, 5]; «Левой рукой она работала карандашом и линейкой, а правой ногой под столом записывала в тетрадь имена всех тех, с кем когда-либо ела» [163, 177]; «Иначе, умри не умри, я все равно осталась бы дурой и слабачкой» [157, 365] и др.

Однако чаще слова соединяются по принципу свободной ассоциации, при этом может использоваться зевгма как выражение смыслового алогизма: «Ноэми – ее отец был инспектором, а мать прекрасно сохранилась…» [158, 479]; «Это был юноша из хорошей семьи: его отец заведовал отделом в Компании трубопроводов, а его мать весила шестьдесят семь килограммов» [158, 477]; «Когда мамаша приняла из больницы своего малыша, сморщенного в улыбке и отсутствии…» [161, 36]; «Андрюша не скучал, а все время спрашивал: «Где мои ручки и мама?»» [161, 37]. Некоторые предложения построены не просто на разрыве или инверсии причинно-следственных связей, но и на абсурдности самой ситуации с точки зрения реальности или обыденного мышления: «С бульвара, проникая сквозь решетку, дул легкий ветерок, и он старался держаться в безветренных полосах за железными прутьями» [157, 481]; «Не прошло и двух минут, как послышалось урчание мотора: воров доставили к месту работы» [157, 396]; «Затем заперся на два поворота ключа в телефонной будке, однако из-за неисправности диска пол не выдержал его веса и провалился» [158, 486].

В русле шизофренического и психоделического дискурсов находится и неразличение абстрактных и вещественных понятий: «Студенты смеялись таким примерам, чувствовали себя странно, ходили среди смеха своих товарищей, как ходят по лесу или на ветру, и продолжали блуждать по своим чертежам» [163,170]; «Проходили месяцы, казалось, недели крошились в чашки для кофе с молоком, и оставалось только ополоснуть их» [163, 60]; «На шести языках и трех диалектах ею нарасхват пользовались солдаты, под градом ударов противостоящих друг другу грамматик женское судно проплыло через войну между Венецией и Австрией» [163, 30]. Однако овеществление метафоры в постмодернистских текстах не только имитирует шизофренический дискурс, но и имеет более глубокие истоки в постмодернистской концепции метафоры. Этот троп наделяется особым значением как «…один из возможных механизмов игры смыслоозначения» вследствие способности метафоры «…самым прихотливым образом объединять различные и различающиеся значения» [43, 39]. Но с течением времени многие метафоры в результате долгого употребления становятся «стертыми», «мертвыми», «погасшими» (по терминологии Деррида), превращаясь в штамп, поэтому для деавтоматизации восприятия становится необходимой ее деконструкция, возвращение статуса игры с «двумя дистанцированными, несходными областями значения» [43, 39]. Средством деконструкции становится буквализация, овеществление метафоры: «Деревце диссертации погибло. Я распилил его ствол и вынес на помойку» [163, 130]; «О Богдановиче говорили, что он из тех, кто пальцем показывает своей дороге, куда ей идти, а о его учениках – что они свою дорогу сматывают в клубок и кладут в себе в карман» [163, 163] и др. Языковая игра с метафорой осуществляется и в ином направлении - овеществлении или олицетворении абстрактных понятий: «…Коринна разглядывала пейзаж за окном – тот об этом догадался и скромно спрятался в кроличьей норке» ("Путешествие в Хоностров”, Виан [157, 480]); «Тщетно бьется ночь о стены города» ("Последнее слово”, Бланшо [170, 168]); «Она жалела также свои мысли, которые вились вокруг ее лба, как бабочки…» (Мамлеев, «Ковер-самолет» [161,30]); «Все мои нервы болели» ([161, 206], Мамлеев); «Затем, похлопывая себя мыслями, принимала больных» ([161, 57], Мамлеев). В ряде случаев буквализация значения служит звеном сцепления фраз и одновременно средством деконцептуализации устоявшихся формул: «На золотистом песке лежала фотография Ноэми, в резной рамке, под стеклом, прелестная, как роза. Розу он вдел в петлицу и поднял портрет, потом положил его обратно в песок» [158, 482]. М. Эпштейн дает определение подобным тропам, характерным для постмодернизма: «Такой поэтический образ, в котором нет раздвоения на "реальное", "иллюзорное", "прямое" и "переносное", но есть непрерывность перехода от одного к другому, их подлинная взаимопричастность, мы, в отличие от метафоры, назовем "метаболой"…» [140, 156-157]. Метабола является ярким символом постмодернистской деконструкции, ускользающего, взаимоисключающего и множественного значения.   

И шизофренический дискурс, и пастиш направлены в первую очередь на разрушение стереотипов обыденного сознания, но кроме этого структура некоторых фраз подразумевает также формирование особого «виртуального» мышления. Особенность его заключается в том, что детерминизм заменяется вероятностным характером явлений или суждений: «Такие слова звучали в темноте, или, может быть, такими слышали их студенты из Ирака…» [163, 165]; «В челноках из сандалового дерева переправились они через множество сверкавших на солнце рек, а возможно, много раз через одну и ту же реку» [156, 362]; «Решил ли я продолжать свой путь или вернуться домой? Скорее всего я решил продолжать, поскольку в нас велика бывает инерция помысла» [159, 41]. Реальность при этом двоится, возникает ощущение относительности восприятия, размываются границы конкретного события. В подобных высказываниях имплицитно присутствует отрицание истинности каждой одной версии, и этот же апофатический метод определения через отрицание частных атрибутов может проявляться открыто: «Но я надеюсь, что мрак есть только отсутствие света, так же как боль и зло суть отсутствие Добра, а сами они не являются ни истинными, ни сущностными» [163, 6]; «Нечто иное, не время, оставило след на его лице, изменило черты» [156, 453]; «Но в ее глазах явственно отражался какой-то иной, высший страх, который, однако, не имел никакого отношения ни к этому миру, ни к происшедшему» [161, 37], «…счастье не быть ни бессмертным, ни вечным» [165, 139]; «Оставалось…то ощущение легкости, которое я не сумел бы передать…Ни счастье, ни несчастье. Ни отсутствие опасений и, быть может, уже шаг по ту сторону» [170, 140-141] и др. Уход от прямого называния, точного определения рождает размытость смысла фразы, а использование подобного стиля при описании основных онтологических категорий – жизни, смерти, добра и зла - передает невозможность фиксирования их смысла в конечном знании, в четком утверждении.

В целом фрагментация постмодернистского текста, соединение различных стилей, взаимоисключающих положений, шизоанализ, использование художественных средств, направленных на деконструкцию высказывания, превращают стиль текста в модель хаоса, передают представление о мире как о «самоорганизующемся хаосе», который в постмодернизме воспринимается как «творящее начало», позволяющее преодолеть логоцентризм и отражающее «множественность текучей истины». Поэтому сама дискурсивная ткань постмодернистских текстов может оцениваться как созидательный хаос, оказывающий активное влияние на сознание читателя, своеобразный рефрейминг - «…создание такого речевого контекста, при котором у человека разрушаются уже сложившиеся познавательные нормы, утрачивается автоматический контроль рациональных факторов, приобретенных в опыте» [69,96]. Таким образом, сам повествовательный дискурс, форма подачи истины, становится одним из основных средств дидактического воздействия на читателя, стремясь не только «перестроить» его мышление, но и на уровне формальной организации произведения донести мысль о принципиальной нон-иерархичности, об относительности любого высказывания и недоверия ко всем провозглашаемым истинам.

В целом особенностью постмодернистского воздействия на читателя становится своеобразная апофатическая дидактика отрицаний - через шокирующие сцены происходит показ и отсечение того, чего не должно быть.  С другой стороны, иронизируя, представляясь читателю юродивым или идиотом, автор все же сообщает читателю некие истины, однако при этом снимается жесткость дидактики – видимое ее отсутствие, иронический или апофатический дискурс, игра, юродивость и абсурдность «учителя» разрушают догматичность этого учения, текст превращается в систему подвижных «заповедей», рассчитанных на активную работу читателя.