Многие рассказы В. Пелевина можно объединить в один
гипертекст, который, в свою очередь, включает в себя интертекстуальные отрывки
из произведений русских и зарубежных классиков. Таким образом, Пелевин создает
текстовое многомерное пространство, открытое и парадигматически (произведения
других авторов), и синтагматически (собственные тексты).
Рассказы объединяются в гипертекст при помощи знаковых
деталей, ключевых фигур и идей, представляя собой разные стадии их развития, но
при этом существует более глубинный уровень соединения - уровень реализации
архетипов. Чем чаще повторяется ситуация, тем устойчивей оказывается архетип,
поэтому наиболее яркие из них связаны с каждодневными бытовыми ситуациями, а
именно: с образом матери, отца, ребенка, рождения, смерти и так далее: «эти
обычные, повседневные, вечно повторяющиеся реальности создают самые
могущественные из всех архетипов, непрерывающаяся активность которых
проявляется всегда и везде, даже в таком рационалистическом веке, как наш»
[3,53]. Из них архетип смерти, вероятно, один из сильнейших не только из-за его
присутствия в жизни каждого человека, но и из-за мистической, непознаваемой
сущности самой смерти.
На этой архетипической ситуации строится большинство
рассказов Пелевина, в частности, «Вести из Непала», «Ника», «Хрустальный мир»,
«Реконструктор», «Ухряб». Все они так или иначе связаны со смертью: прежде
всего, она явно присутствует в произведении, образуя ключевую сюжетную ситуацию
– смерть главных героев («Ника», «Ухряб», «Вести из Непала») или второстепенных
персонажей («Хрустальный мир»). Смерть героев предстает как иллюстрация
основного принципа мировидения Пелевина – следствия некой первопричины и в
рассказе выстраивается цепочка причин и следствий, приведших к такому
результату (например, независимость и непостижимость Ники – обида хозяина –
ссора – поиск примирения – Патриот – смерть Ники). Эти события составляют
основной сюжетный костяк произведения, таким образом, ключевая ситуация смерти
как бы выстраивает сюжет, подчиняя его своей логике.
Ситуация смерти дублируется и на архетипическом
уровне, находя особенно яркое выражение в знаковых деталях пейзажа, в
частности, в постоянном присутствии мифологемы воды: «Начал моросить отвратительный
мелкий дождь…» («Хрустальный мир», [1, 159]); «Асфальт перед домом на глазах
темнел – моросил мелкий дождь» («Ника», [1, 371]); «…Не обращая внимание на
дождик пополам со снегом…» («Ухряб», [1, 287]). Вода как символ «двойственна,
так как, с одной стороны, оживляет и приносит плодородие, с другой стороны,
является намеком на погружение и гибель» [2, 96]. Это последнее значение
находит свое выражение во всемирных потопах, которые знаменовали разрушение
цикла развития цивилизации, уничтожение жизни на земле. Дождь, снег, туман в
пейзаже развертывания данного сюжета актуализируют это архетипическое значение
воды как древнейшего символа смерти. Более того, некоторые герои
непосредственно находят смерть в воде: утонул Савинов, Маралов бросается в воду,
наполненную снегом, как в воду.
Практически в каждом пейзаже присутствует туман: «…за
окном висел ноябрьский чернобушлатный туман…» («Ника», [1, 367]); «…Один из
клубов тумана…отделился от слоившейся между домами темной мглы» («Хрустальный
мир», [1, 161]). Будучи «символом неизвестности, «серой зоны» между реальностью
и ирреальностью», он указывает на присутствие потустороннего мира и
одновременно создает впечатление неопределенности и зыбкости окружающего мира.
Это также подчеркивается неярким светом и тусклостью красок окружающего
пейзажа: «за окнами уже было темно» («Вести из Непала», [1, 186]); «…выглянул
из тающего ночного мира в залитую серым светом комнату», «наугад взял их шкафа
серенькую…книгу» («Ухряб», [1, 283]); «серая пленка облаков» («Ника», [1,
366]).
Таким образом, вода в пространстве действия несет в
себе бессознательно заложенное значение смерти, и вместе с тем эти детали
представляют внешнее пространство как нечто вязкое и осязаемо-неопределенное,
создавая ощущение ее присутствия в мире. Интересна повторяющаяся деталь –
ветер: его древнейшее значение «космического дарителя жизни… силы, управляющей
направлениями космоса» [2, 40] и вместе с тем «мощного символа изменений,
непостоянства» [2,41] присутствует в текстах Пелевина – это и «неясная надежда»
(«Ника»), и непостоянство, бренность жизни, и знак присутствия высшей
космической силы, управляющей миром.
Противопоставление света и тьмы как древнейших
архетипических символов жизни и смерти также встречается в рассказах Пелевина,
объединенных данным сюжетом. Ярким примером этого может служить «Хрустальный мир», где охраняемая героями
улица тонет во мраке, с которым контрастируют несколько фонарей и освещенное
окно. Знаки смерти постепенно нарастают в тексте, приближаясь к ситуации
Апокалипсиса: «черные окна» [1, 157], «склизкий тротуар» [1,157]; происходит
инверсия живого и мертвого – улица кажется мертвой, но оживают неподвижные
статуи – кариатиды, орлы, появляются звуковые архетипы смерти: вой собаки
(собака – еще один древний символ потустороннего мира, сопровождающий ситуацию
смерти во многих рассказах Пелевина), вой труб при отсутствии ветра, вызывающий
в сознании читателя ассоциацию с трубами Судного дня. Усиливается темнота
(гаснут фонари и освещенное окно) – «сырой и холодный мрак» [1, 158],
появляются «клубы черного тумана» [1, 161], все более теряется четкость
очертаний, присутствие воды становится ощутимым. Происходит бессознательное
усиление присутствия иррационального зла – герои чувствуют «смятение духа»,
«наваждение». Показывается картина прекрасной, с их точки зрения, смерти – с
оружием в руках и на посту. Однако здесь же свет оставшегося фонаря как символ
жизни дополняется архетипом высоты, полета, которые, по мнению Дюрана, являются
«противоядием тьмы»: «улица круто шла вверх и становилась шире» [1, 168]. Подобное дублирование основного сюжета
борьбы жизни и смерти на архетипическом уровне в более скрытой форме
реализуется и в других рассказах («Вести из Непала», «Ника», «Ухряб»).
В пейзажах некоторых рассказах за счет использования
мифологем тьмы, тумана, звуковых архетипов начинают проступать черты ада, что
подчеркивается литературными аллюзиями: «Всякий входящий в производственный
помещения!» («Вести из Непала», [1, 172]), «В домах горело только пять или
шесть окон, и они походили на стены той самой темной расщелины, за которой,
если верить древнему поэту, расположен вход в ад» («Хрустальный мир», [1,
154]). Как реализация ситуации Апокалипсиса в текстах также присутствует
всадник на белом коне, 12 всадников, город «золотой» в хрустальном шаре -
Россия, в которой ясно угадываются черты библейского города избранных из
Откровения Иоанна Богослова («Хрустальный мир»). Таким образом, в текстах с
данным сюжетом присутствуют и
религиозные архетипы: не только ад и Апокалипсис, но и гибель
Учителя-Спасителя (Ника, Маралов и др.).
Кроме присутствия архетипических символов, для
рассказов Пелевина характерна также особая система устойчивых знаков, которые
повторяются в разных рассказах и так или иначе сопровождают ситуацию смерти
(авторские архетипы): коричневый цвет (шарф «цвета хозяйственного мыла»
Маралова; коричневый дом, где звучит музыка («Хрустальный мир»); мерседес
коричневого цвета в сцене смерти Ники, вещественное воплощение цвета –
экскременты в рассказе «Девятый сон Веры Павловны»). Значение коричневого цвета
– «смирение, отречение, бедность… Отсюда – и коричневые одежды христианских
монашеских орденов», помимо этого четко прослеживается ассоциация этого цвета с
экскрементами, которые являются символом «части жизненных сил человека, которые
могут быть очищены и сохранены для дальнейшего использования» [2,406]. Таким
образом, смерть воспринимается как отречение и очищение от житейских суетных
богатств, переход части жизненных сил человека на иную ступень «использования».
В текстах, кроме использования отдельных символов,
также воспроизводятся архетипические ситуации: «учитель-ученик»,
«воин-защитник», ситуация ожидания, борьба жизни и смерти и т.д. Особенно
интересно постоянное присутствие ситуации «учитель-ученик» (Ника (учитель) и
автор, Юрий и Николай, Маралов и Петька, Стецюк и рецензент (учитель)), она
неизбежно сопровождает основной архетип, что подчеркивает восприятие Пелевиным
смерти как какой-то «учительной ситуации». Но все учителя оказываются
связанными с духовным пространством буддизма и учат они буддийской философии –
отказу от привязанностей, спокойствию, ощущению бренности мира и всеобщей
пустоте. Это буддийское пространство так или иначе присутствует во всех
текстах: как прямая ссылка (Непал), сны героев, знаковые детали или буддийские
символы (пагода, мудра, пузыри на лужах). Т.о. в общем гипертексте Пелевина
осуществляется уничтожение основных категорий бытия: любви («Вести из Непала»),
красоты («Ника»), Бога («Реконструктор»), мира («Хрустальный мир»), знака («Ухряб»),
вместо этого остается буддийская пустота. Но при всей внешней безысходности и
разрушении мира ситуация смерти в рассказах Пелевина на уровне древнейшего
подтекста несет и значение возрождения, перехода к иному состоянию,
пост-апокалиптическому, поэтому ее можно воспринимать как «учительную
ситуацию», переход ко всеобщей буддийской пустоте, погружение в нирвану.
Но присутствие данных смыслов на уровне подтекста,
обращение к бессознательным структурам и символам формируют некое поле
неопределенности значения самой ситуации смерти, отражая невозможность ее
однозначной интерпретации. Жизнь также воспринимается Пелевиным как
непознаваемая совокупность причин и следствий, которую нам не дано ни познать,
ни изменить, поэтому остается лишь отстраниться от нее, став по-буддийски
спокойным. В этом ощущается присутствие все того же архетипа «учитель-ученик»,
только в роли ученика выступает читатель, автор стремится сообщить ему некую
истину, пусть в роли нее выступает и буддийская пустота. Таким образом, исследование
архетипического подтекста в качестве основного принципа интерпретирования
данных рассказов позволяет не только глубже проникнуть в смысл текста, но и
вычленить глубоко спрятанную за внешней безразличностью авторскую дидактику.
Библиографический список
1. Пелевин В.О. Желтая стрела. – М., 1999
2. Энциклопедический словарь символов /
Авт.-сост. Н.А. Истомина.–М., 2003
3. Юнг К.Г. Сознание и бессознательное. –
СПб., 1997
|