Настоящая работа посвящена проблемам поэтики Достоевского и рассматривает его
творчество только под этим углом зрения.
Мы считаем Достоевского одним из величайших новаторов в области
художественной формы. Он создал, по нашему убеждению, совершенно новый тип
художественного мышления, который мы условно назвали полифоническим. Этот тип художественного мышления нашел свое выражение в романах Достоевского, но его значение выходит за пределы только романного творчества и касается некоторых основных принципов европейской эстетики. Можно даже сказать, что Достоевский создал как бы новую художественную модель мира, в которой многие из основных моментов старой художественной формы подверглись коренному преобразованию. Задача предлагаемой работы и заключается в том, чтобы путем теоретико-литературного анализа раскрыть это принципиальное новаторство Достоевского.

В книге представлены работы выдающегося российского филолога, академика В.М.Жирмунского (1891—1971), одного из основоположников русского — советского литературоведения. Основные статьи написаны в 1910-е и 1920-е годы и посвящены проблемам поэтики на материале русской литературы, а также творчеству русских поэтов начала XX века. Многие из этих статей (`Задачи поэтики`, `Преодолевшие символизм`, `Поэзия Александра Блока`) давно вошли в золотой фонд российского литературоведения. В книгу включена также работа Жирмунского, написанная в последние годы его жизни, — `Анна Ахматова и Александр Блок`. Книга предназначена филологам-литературоведам, студентам и аспирантам филологических факультетов, а также всем интересующимся русской поэзией.

"Самое поразительное то, что танатология - это наука без объекта и без специального
языка описания; ее терминологический антураж лишен направленной спецификации:
слово о смерти есть слово о жизни, выводы строются вне первоначального
логического топоса проблемы,- в плане виталистского умозаключения, в контексте
неизбываемой жизненности.
Смерть не имеет собственного бытийного содержания. Она живет в
истории мысли как квазиобъектный фантом, существенный в бытии, но бытийной
сущностью не обладающий. Танатология молчаливо разделила участь математики или
утопии, чьи "объекты" - суть реальность их описания, а не описываемая
реальность. Если в архаическом мифе и образах искусства смерть еще может
получать эстетические объективации; если историческая психология изучает
эволюцию идеи смерти, что позволяет выйти на специфическую типологию культуры, то философия смерти так и не родилась: проблемная фактура танаталогии без остатка проецируется в витальный план".

Пушкин великий мыслитель, мудрец, — с этим, кажется, согласились бы немногие даже из самых пламенных и суеверных его поклонников. Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до сих пор никто, кроме Достоевского, не делал даже попытки найти в поэзии Пушкина стройное миросозерцание, великую мысль. Эту сторону вежливо обходили, как бы чувствуя, что благоразумнее не говорить о ней, что так выгоднее для самого Пушкина. Его не сравнивают ни со Львом Толстым, ни с Достоевским: ведь те — пророки, учители или хотят быть учителями, а Пушкин только поэт, только художник. В глубине почти всех русских суждений о Пушкине, даже самых благоговейных, лежит заранее составленное и только из уважения к великому поэту не высказываемое убеждение в некотором легкомыслии и легковесности пушкинской поэзии, побеждающей отнюдь не силою мысли, а прелестью формы. В сравнении с музою Льва Толстого, суровою, тяжко-скорбною, вопиющею о смерти, о вечности, — легкая, светлая муза Пушкина, эта резвая «шалунья», «вакханочка», как он сам ее называл, — кажется такою немудрою, такою не серьезною. Кто бы мог сказать, что она мудрее мудрых?

«Как черта выставить дураком» — это, по собственному признанию Гоголя, было главною мыслью всей его жизни и творчества. «Уже с давних пор я только и хлопочу о том, чтобы после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом» (Письмо Шевыреву из Неаполя от 27 апреля 1847 года).
В религиозном понимании Гоголя черт есть мистическая сущность и реальное существо, в котором сосредоточилось отрицание Бога, вечное зло. Гоголь как художник при свете смеха исследует природу этой мистической сущности; как человек — оружием смеха борется с этим реальным существом: смех Гоголя — борьба человека с чертом.

"Я вижу в Лермонтове прямого родоначальника того направления чувств и мыслей, а отчасти и действий (тут упоминание о действенности чрезвычайно важно), которое для краткости можно назвать "ницшеанством". -- Глубочайший смысл деятельности Лермонтова освещается писаниями его ближайшего преемника Ницше". Сверхчеловечество, по мнению Вл. Соловьева, есть не что иное, как ложно понятое, превратное богочеловечество. Лермонтов не понял своего призвания "быть могучим вождем людей на пути к сверхчеловечеству" истинному, т. е. к богочеловечеству, к христианству, и потому погиб. Христианства же не понял, потому что не захотел смириться. А "кто не может подняться и не хочет смириться, то сам себя обрекает на неизбежную гибель".

Этим названием г. Мартынов, сын Н.Мартынова, имевшего прискорбную судьбу убить Лермонтова на дуэли, определяет ("Русское Обозрение", 1898 г., январь) ее характер и значение. В статье, передающей неизвестные до сих пор подробности дуэли, он слагает часть тяготеющего над его отцом упрека на секундантов, кн. Васильчикова и Глебова, не сделавших никакого усилия к примирению друзей-недругов. Есть что-то темное и действительно тягостное для памяти всех окружающих людей в этой дуэли. Как объясняет и доказывает письмом Глебова Мартынов-сын, отец его вовсе не умел стрелять из пистолета и на дуэли "стрелял третий раз в жизни; второй - когда у него разорвало пистолет, и на дуэли - в третий". Пусть так; пусть смерть поэта была нечаянностью для стрелявшего: все же остается бесспорным, что Мартынов, если бы не хотел убить поэта, мог преднамеренно настолько взять в сторону, чтобы не задеть противника. У него не было "уменья стрелять"; но, к прискорбию, та доля уменья наводить дуло, какая была, совпала с желанием правильно его навести и оказалась достаточною.

Читатель да не посетует, что главный труд, здесь предлагаемый и который он мог бы, судя по заглавию книги, ожидать один встретить в ней, сопровождается двумя небольшими критическими этюдами о Гоголе. Они вызваны были многочисленными возражениями, какие встретил в нашей литературе взгляд на этого писателя, мною побочно выраженный в "Легенде об Инквизиторе". С этими возражениями я согласиться не мог, и два небольших очерка, написанные мною в объяснение своего взгляда, помогут и читателю стать в этом спорном вопросе на ту или другую сторону.
Главный же очерк, комментарий к знаменитой "Легенде" Достоевского, сопровождается впервые здесь приложениями, которые, как ключ, введут читателя в круг господствующих идей нашего покойного писателя и дадут также возможность отнестись критически к моим объяснениям его творчества.

Перед вами первое в СНГ учебное пособие, дающее целос­тное системное представление о феномене постмодернизма в русской литературе конца 1960—90-х гг. Оно включает в себя теоретический раздел, краткий очерк истории русского лите­ратурного постмодернизма, интерпретации прославленных и малоизвестных постмодернистских произведений, биографи­ческие сведения об их авторах. Крупным планом представлены ключевые фигуры русского постмодернизма. Выявляются спе­цифические черты новейшей русской литературы, осуществля­ется попытка ее культурфилософской и психоаналитической транскрипции. Книгу завершают обширная библиография, именной указатель и указатель терминов, а также характерные образцы постмодернистской художественной литературы.
Для студентов-филологов.

В лекции «Лермонтов» (1899 г.) Соловьев обнаруживает в Лермонтове «прямого родоначальника» ницшеанского умонастроения, нравственный порок которого состоит в «презрении к человеку, присвоении себе заранее какого-то исключительного сверхчеловеческого значения». Однако Соловьев упрекает Лермонтова не за идею сверхчеловечества, которую философ понимает по-своему - как необходимое преображение человеческой природы, «одоление» и просветление злых личных страстей, освобождение от зависимости житейских притяжений: Соловьев ставит Лермонтову в вину, что он не пошел по пути «истинного сверхчеловечества», хотя и был призван к этому. Провозгласив еще в ст. «Судьба Пушкина» (1897 г.) моральную ответственность (моральное кредо) всякого художника перед своим даром - гений обязывает, Соловьев с тем же нравственным императивом подошел к судьбе и творчеству Лермонтова - как поэту и человеку, не исполнившему его: «С ранних лет ощутив в себе силу гения, Лермонтов принял ее только как право, а не как обязанность, как привилегию, а не как службу».

Есть предметы, о которых можно иметь неверное или недостаточное понятие - без прямого ущерба для жизни. Интерес истины относительно этих предметов есть только умственный, научно-теоретический, хотя сами они могут иметь большое реальное и практическое значение. До конца XVII столетия все люди, даже ученые, имели неверное понятие о _воде_,- ее считали простым телом, однородным элементом или стихией, пока знаменитый Лавуазье не разложил ее состава на два элементарные газа: кислород и водород. То, что сделал Лавуазье, имело большую теоретическую важность,- недаром от него ведется начало настоящей научной химии; и этим его открытие оказывало, конечно, _косвенное_ влияние и на практическую жизнь со стороны ее материальных интересов, которым хорошая химия может служить более успешно, чем плохая. Но _прямого_ воздействия на практическое житейское значение собственно _воды_ анализ Лавуазье не мог иметь. Чтобы умываться, или поить животных, или вертеть мельничные колеса, или даже двигать паровоз, нужна только сама вода, а не знание ее состава или ее химической формулы. Точно так же мы пользуемся светом и теплотою совершенно независимо от наших правильных или неправильных понятий, от нашего знания или незнания в области астрономии и физики. Во всех подобных случаях для житейского употребления предмета достаточно опытных житейских сведений о его внешних свойствах, совершенно независимо от точного теоретического познания его природы, и самый великий ученый не имеет здесь никакого преимущества пред дикарем и невеждою.

1912 год - год появления первой книги стихов Анны Ахматовой - знаменателен в истории русской поэзии как момент образования новых поэтических групп. Распад символической школы стал ощущаться уже после 1909 года, когда прекратился журнал "Весы". Сущность символизма стала предметом целого ряда статей и докладов, число которых особенно увеличилось в 1910 году. Этот год и следует считать годом ясно обозначившегося кризиса. Блок вспоминает: "1910 год-это кризис символизма, о котором тогда очень много писали и говорили как в лагере символистов, так и в противоположном. В этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и первые начатки футуризма" (предисловие к поэме "Возмездие").